Эмиль Офин - Фронт[РИСУНКИ К. ШВЕЦА]

— Прости… Истеричка я. Глупо. Но неужели ты ничего не понимаешь? Ты — самый близкий мне человек?

Геннадий вздохнул с облегчением и успокаивающе сказал:

— Почему нет, я все понимаю, милая. Ну не волнуйся, я уверен, Толик здоров, все в ажуре. Ольга подняла на него сухие усталые глаза. — Нет — не все…

Солнце медленно поднималось над лесом, его лучи были еще розовыми и слабыми. В мелком сосняке на холмах сквозь редкую поросль просвечивал чистый белый песок. На листьях придорожных кустов еще блестела роса.

— Геня, возьми чемодан в другую руку.

Держась за руки, они молча прошагали до самого полустанка, и, только когда Ольга уже стояла в вагонном тамбуре, Геннадий, морща лоб, сказал:

— Работа… Ну что же, если она так тебе необходима… Я же не спорю, но почему такой пожар? Подождала бы, пока кончится мой отпуск. Я бы устроил тебя на хорошее, спокойное место — нажал бы где надо, и все было бы в ажуре. Тебя ведь никто не торопит.

— Нет, торопит.

Держась за поручень, Ольга наклонилась для прощального поцелуя.

Геннадий долго смотрел вслед поезду.

— Скажи пожалуйста, кто бы мог подумать…

Контур корабля был очерчен на фоне ночи светящейся ниткой. Электрические лампочки протянулись вдоль бортов, обрисовали силуэт боевой рубки, палубных надстроек, скошенных назад труб. Мартынов садился в катер вместе с девушками-ткачихами. Девушки повизгивали и поминутно заливались смехом. Мартынов прикидывал в голове название будущего очерка для фабричной многотиражки: «В гостях у отличников боевой и политической подготовки»? Нет. Это слишком длинно и как-то казённо. Лучше просто: «У моряков-балтийцев». Вначале — о праздничных ленинградцах, гуляющих по набережным, о том, как отражаются огни фейерверка в невской воде и что корабль стоит на том месте, откуда в незабываемые дни Октября «Аврора» ударила по Зимнему…

Катер, задрав нос и расшвыривая пену, не шел — летел прямо на корабль. Тот теперь уже не казался нарисованным. Вот над головой, закрывая звезды, поднялся крутой борт. Еще мгновение, и, кажется, удар неизбежен, катер врежется в борт корабля. Но рулевой ловко переложил штурвал, рявкнул мотор, и катер застыл у трапа, как припаянный.

— Отлично водите, товарищ старшина, — похвалил Мартынов.

— Приходится. Адмирала возим,

— Адмирала?.. Значит, это флагманский крейсер? Старшина вежливо улыбнулся.

— Эсминец. Да вдобавок не новой конструкции. Просто контр-адмирал прибыл поздравить матросов с ноябрьским праздником. Потом пошел отдохнуть в командирскую кагату, а мне приказал доставить на борт гостей. Вас то есть.

Мартынов смущенно пробормотал слова благодарности и поспешно поднялся по трапу вслед за девушками.

Прибывших встретил командир корабля, человек лет сорока, крепкий, высокий, молодцеватый, — словом, военный моряк. Но поздоровался он совсем по-граждански: просто пожал руки всем по очереди.

— Вы пожаловали в самый раз, товарищи, В пятом кубрике идет вечер самодеятельности. Прошу! — И, распахнув узкую металлическую дверь, предупредил: — Осторожно, здесь высокий порог.

Гости начали спускаться по крутому трапу. Снизу слышались звуки баяна.

В кубрике на рундуках тесно сидели матросы. Верхние койки были подняты, на кормовой переборке висел небольшой киноэкран, перед ним стоял мичман и, аккомпанируя себе на баяне, пел: «Трудно высказать и не высказать…»

Командир дождался конца песни и сказал:

— Товарищи, к нам пришли гости с Ленинградской прядильной фабрики. Прошу знакомиться.

Матросы встали, засуетились. На Мартынова они не обратили особого внимания, зато девушек встретили шумными приветствиями.

Мичман отошел в сторонку и растянул мехи баяна. Появились три парня в тельняшках с закатанными рукавами, по стальной палубе кубрика загрохотали их каблуки. Это было традиционное флотское «Яблочко», с чечеткой, гиканьем, с присвистом; танцевали не ахти как, но с задором. Все трое одинаково молодые, ловкие, только один из них выделялся тем, что на нем была застиранная, старенькая тельняшка. Мартынов невольно подумал: «Неужто ради праздника не мог надеть поновее?»

Танец кончился. Мичман-конферансье спросил:

— Может, наши гости желают выступить? Не стесняйтесь, у нас не положено стесняться.

Желающие нашлись. Девушки-ткачихи сначала помялись, потом встали справа и слева от мичмана, пошептались с ним. Он заиграл «Матросские ночи». Минуту спустя уже весь кубрик подпевал девушкам.

Юноша в старенькой тельняшке присел на край рундука возле Мартынова и рукавом вытер вспотевшее, разгоряченное лицо.

— Первый год служите? — спросил Мартынов, — Первый.

— Ну, и как служба?

— Нормально.

Разговора не получилось. Мартынов решил подзадорить парня.

— Наверно, мечтали на крейсер или на подлодку? А попали на эсминец, да вдобавок не новой конструкции.

Юноша повернул голову и с явной насмешкой посмотрел на Мартынова. Но ответил сдержанно и сухо:

— Этот корабль для меня особенный. Я сам просился именно на него.-А через минуту встал и пересел на другое место.

Подыскивая более общительного собеседника, Мартынов встретился взглядом с командиром корабля. По его глазам, по улыбке Мартынов понял: командир слышал весь разговор. И не ошибся. Тот придвинулся к Мартынову.

— Уж вы не сердитесь, — сказал он. — Виктор — парень алолодой. Кстати, ему сегодня ровно двадцать. Утром ребята справляли день рождения.

— У нас, товарищи, не всю программу заранее составляют, — раздался голос мичмана. — Кто что умеет: стихи, басни, фокусы, рассказы? А ну, кто следующий?

— Позвольте мне, — сказал вдруг командир корабля,

Он прошел между рундуками и встал перед экраном. В кубрике почтительно притихли.

— Артист из меня плохой, товарищи. Но, если не возражаете, расскажу своими словами о прошлом корабля. Думаю, что будет интересно и гостям, и молодым морякам.

Из угла кубрика матросы передали с рук на руки над головами металлический стул. Его принял мичман и поставил перед экраном.

— Садитесь, товарищ капитан второго ранга.

Но командир остался стоять, заложив руки за спину и чуть расставив ступни ног.

— Было это давно, в сороковом году, товарищи. Служили мы на Северном флоте. И я, понятно, еще начинал на нем службу младшим офицером. А командиром у нас был Виктор Петрович… — Рассказчик чуть помедлил, улыбнулся своим мыслям. — Командира стоит обрисовать подробнее, хотя ничем он вроде не выделялся: ростом невысокий, сухощавый, лицо такое, будто вечно сердится на кого-то. И молчалив. А уж если скажет что-нибудь, то обязательно ввернет про устав. Дескать, устав есть стержень военно-морской службы, на нем, мол, все держится, так что извольте не нарушать. И при этом обязательно кашлянет в ладошку, словно ему стыдно за нас, как-то неловко. Помню, гулял я по городу с девушкой. Вдруг навстречу — он. А у меня, как на грех, в одной руке торт, в другой — девушкин зонтик, да еще с розовыми полосками, и я не знаю, как правую руку освободить; до того растерялся, что поставил торт на панель, а зонтик вытянул к ноге. Тут мой командир и в ладошку покашлял и про устав напомнил. И все это при даме. А после взыскание наложил. Товарищи меня потом совсем задразнили, хоть списывайся на другой корабль! А та девушка — хотя прошло уже двадцать лет — до сих пор, если поссоримся, «зонтиком» называет.

Или такой случай. Был у нас матрос Петряков. Неповоротливый и какой-то тихий человек. И вот однажды этот Петряков принес откуда-то цветок, называется «золотое дерево». Выпросил на камбузе большую банку из-под компота, раздобыл чернозема — на скалистых берегах это было не так уж просто — и подвесил свой цзеток в кубрике на проволочках у самого иллюминатора, чтобы он, то есть цветок, по выражению Петрякова, «воздухом дышал и светом пользовался». Почему у того цветка такое было название, не знаю: ни на какое дерево, а тем более на золотое, он не походил — обыкновенный пучок вроде березового веника. Но Петряков ухаживал за ним, как за действительно золотым, поливал несколько раз в день, к стебелькам подвязывал палочки, пыль с листьев обтирал. Помню, одному нашему парню из трюмной команды вздумалось ради озорства сорвать листик. Ну, что тут было!

И вот однажды это сооружение попалось на глаза нашему командиру. «Что еще такое? — спрашивает. — Убрать немедленно!» Петряков вытянулся, губы дрожат. «Разрешите, — просит, — оставить цветочек». Командир говорит: «Нельзя. Оборвется ваш горшок, голову кому-нибудь пробьет. Отнесите его в ленинскую каюту. А здесь не положено». И опять про устав, про стержень и так далее.

По всему видно, жаль было Петракову уносить цветок от своей койки, но ничего не поделаешь, приказ командира…